Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы
только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы
только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его?
только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Запиши
всех, кто
только ходил бить челом на меня,
и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Анна Андреевна. Очень почтительным
и самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного
только уважения к вашим достоинствам…»
И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я
только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Слуга. Вы изволили в первый день спросить обед, а на другой день
только закусили семги
и потом пошли
всё в долг брать.
Деньги бы
только были, а жизнь тонкая
и политичная: кеятры, собаки тебе танцуют,
и все что хочешь.
Разговаривает
все на тонкой деликатности, что разве
только дворянству уступит; пойдешь на Щукин — купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери
и объявит, что всякая звезда значит на небе, так вот как на ладони
все видишь.
Добчинский.То есть оно так
только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы
и в браке,
и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с
и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Анна Андреевна. Тебе
все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы
и все светские…
Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой
и дочкой; не решился
только, с которой начать, — думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на
все услуги.
Анна Андреевна. Но
только какое тонкое обращение! сейчас можно увидеть столичную штучку. Приемы
и все это такое… Ах, как хорошо! Я страх люблю таких молодых людей! я просто без памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила —
все на меня поглядывал.
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому
и в голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель
все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда
только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
По примеру
всех благопопечительных благоустроителей, он видел
только одно: что мысль, так долго зревшая в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией
и может маршировать по ней сколько угодно.
И действительно, как
только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их
всех, с божью помощью, перетяпали.
Так шел он долго,
все простирая руку
и проектируя,
и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.
Когда человек
и без законов имеет возможность делать
все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не
только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми,
и покаяние его было покаяние аспидово. Как
только миновала опасность, он засел у себя в кабинете
и начал рапортовать во
все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу,
и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
Из
всех этих слов народ понимал
только: «известно»
и «наконец нашли».
И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал
и крестился. Ясно, что в этом не
только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Затем по
всем улицам накурили смирною
и ливаном, [Смирна
и ливан — здесь: восточные благовонные смолы, ладан.]
и тогда
только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Вспомнили
только что выехавшего из города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже был красавчик
и умница, но что, за
всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Весь этот день Бородавкин скорбел. Молча расхаживал он по залам градоначальнического дома
и только изредка тихо произносил:"Подлецы!"
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что
весь его труд в настоящем случае заключается
только в том, что он исправил тяжелый
и устарелый слог «Летописца»
и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина,
и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
В это же время, словно на смех, вспыхнула во Франции революция,
и стало
всем ясно, что"просвещение"полезно
только тогда, когда оно имеет характер непросвещенный.
Больной, озлобленный,
всеми забытый, доживал Козырь свой век
и на закате дней вдруг почувствовал прилив"дурных страстей"
и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность есть мечтание, что
только нищие да постники взойдут в царство небесное, а богатые да бражники будут лизать раскаленные сковороды
и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял...
Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не
только сознался во
всем, но даже много прибавил такого, чего никогда
и не бывало.
Но
все это именно
только мелькало, не укладываясь в определенные формы
и не идя далее простых
и не вполне ясных афоризмов.
Только впоследствии, когда блаженный Парамоша
и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало в лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, состояла в том, что"
все мы, что человеки, что скоты, —
все помрем
и все к чертовой матери пойдем".
Тут открылось
все:
и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов,
и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать
только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Начались подвохи
и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба
и на
все увещания ограничивался тем, что трясся
всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки,
только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской
и с тех пор затосковал.
Таким образом, однажды, одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благородных родителей, у которой
только и приданого было, что красота,
и в то время, когда она гладила его по головке, сделал ее на
всю жизнь несчастною.
Между тем дела в Глупове запутывались
все больше
и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку
и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые
и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были
и молодые, кои той воли едва отведали, но
и те тоже плакали. Тут
только познали
все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
—
Только ты это сделай! Да я тебя…
и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька
и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся
всем телом, повалился на лавку
и заревел.
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей —
все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях
и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда
только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной
и когда инспектором-наблюдателем
всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Все эти рассуждения положительно младенческие,
и несомненным остается
только то, что оба градоначальника были самозванцы.
Конечно, тавтология эта держится на нитке, на одной
только нитке, но как оборвать эту нитку? — в этом-то
весь и вопрос.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте
и сейте, ешьте
и пейте, заводите фабрики
и заводы — что же-с!
Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я
и в этом препятствовать не стану!
Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго
и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
Следовательно, ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение на сумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом [Мецена́т — покровитель искусств.]
и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит
все чудеса науки
и искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, а следует назвать
только искусным мошенником.
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом
и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник не
только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве
и заключается
вся сущность администрации.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы
и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти
всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены,
только паркетный пол был еще не кончен,
и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека.
Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день,
и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему
только хотелось еще
и еще поскорее
и как можно больше сработать.
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя
все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой
и красивой женщиной,] a муж светский должен быть
только польщен этим.
Кити смотрела на
всех такими же отсутствующими глазами, как
и Левин. На
все обращенные к ней речи она могла отвечать
только улыбкой счастья, которая теперь была ей так естественна.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть
только узда для варварской части населения,
и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна
и не мог понять, к чему
все эти страшные
и высокопарные слова о том свете, когда
и на этом жить было бы очень весело.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они
только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра,
и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они
и не могли верить, потому что не могли себе представить
всего объема того, чем они пользуются,
и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
Вронскому, бывшему при нем как бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять
все предлагаемые принцу различными лицами русские удовольствия. Были
и рысаки,
и блины,
и медвежьи охоты,
и тройки,
и Цыгане,
и кутежи с русским битьем посуды.
И принц с чрезвычайною легкостью усвоил себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени Цыганку
и, казалось, спрашивал: что же еще, или
только в этом
и состоит
весь русский дух?
Это выражение в лице предводителя было особенно трогательно Левину, потому что вчера
только он по делу опеки был у него дома
и видел его во
всем величии доброго
и семейного человека.
Взволнованная
и слишком нервная Фру-Фру потеряла первый момент,
и несколько лошадей взяли с места прежде ее, но, еще не доскакивая реки, Вронский, изо
всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел трех,
и впереди его остался
только рыжий Гладиатор Махотина, ровно
и легко отбивавший задом пред самим Вронским,
и еще впереди
всех прелестная Диана, несшая ни живого, ни мертвого Кузовлева.